Уильям Брумфилд, выдающийся американский исследователь и профессор в области славистики, прошёл невероятный путь в изучении русской культуры и архитектуры. Выросший на американском Юге, в молодости он погрузился в изучение русской литературы, что зажгло его страсть к России. Это увлечение привело его в ряды студентов нескольких университетов, где Брумфилд изучал русский язык и литературу, а затем увлекся архитектурой. Сегодня Уильям является признанным экспертом в области истории русской архитектуры. Он сделал уникальный вклад в исследовательскую и фотографическую деятельность, что нашло отражение в его многочисленных публикациях и выставках. О своём уникальном пути и опыте он расскажет в нашем эксклюзивном интервью.
Здравствуйте, Уильям. Сейчас вы являетесь известным американским историком русской архитектуры, краеведом Вологодской области, профессором славистики. Вы выросли на американском Юге, и, казалось бы, в этом месте очень мало общего с далёкой Россией. Как так случилось, что вас заинтересовала русская культура и архитектура в частности?
Моё консервативное южное воспитание не предполагало последующего увлечения русской культурой. Однако со временем кусочки пазла сложились в единую картину. В средней школе небольшого городка Гейнсвилл на севере Джорджии я изучал латынь, которая потом помогла мне освоить сложные склонения русских существительных. Походы в скромную городскую библиотеку погружали меня в мир книг о великих победах и столкновениях наций, включая большое красное памятное издание Толстого “Война и мир”, иллюстрирующее вторжение Наполеона и последующее бесславное отступление из Москвы, а также другие книги, описывающие аналогичный исход с Гитлером. Восхищение гением Толстого сменилось открытием Достоевского, чьи персонажи привлекли моё подростковое воображение. Если Толстой помог мне истолковать судьбу Юга, то Достоевский предложил новый взгляд на непростую жизнь на юге. Мы были такие же несчастные, как и его герои.
Всё моё образование прошло в пределах Гейнсвилля, но летом перед последним учебным годом моя семья переехала в столицу Южной Каролины, Колумбию. Здесь, в школе AC Flora, я проходил свой последний год школьного обучения. Учителя познакомили меня со стилем разъяснительного письма и всячески поощряли моё увлечение русской литературой.
Когда я прибыл в Университет Джона Хопкинса одним ясным осенним утром 1962 года, я уже был готов к “болезни Россией”. Возможно, Хопкинс сейчас является более подходящим местом для студентов немедицинских специальностей, но тогда меня не устраивало настойчивое стремление большинства абитуриентов поступить именно в медицинскую школу. Находясь в противоположном настроении, я обратил внимание на курс русского языка (плод “Спутниковского” влияния) и выбрал его как максимально далёкий от медицины. Моё увлечение Россией позволило мне создать собственное видение мира, а скромность и понимание моего первого учителя русского языка помогли избежать всепроникающей конкуренции между курсами. Он научил меня грамматике и вручил копию “Евгения Онегина”, чтобы я выполнил его полный перевод. Педагогических методик по обучению русского языка в то время ещё не существовало.
Расскажите, что предопределило ваш академический путь? Почему вы приняли решение идти в науку?
Университет Джонса Хопкинса предоставлял лишь ограниченное количество часов по изучению русского языка в своей программе бакалавриата, и, чтобы удовлетворить мои интересы в этом языке и литературе, декан вежливо посоветовал мне поискать другое место. Подумав о Принстоне, я решил подать заявление на недавно созданную программу в Тулейне. Это не был очевидный выбор, но для меня он был в высшей степени логичным. После серии скучных городских условий у меня будет возможность познакомиться с одним из самых интересных городов Америки — и увидеть территорию, которую семья моего отца заселила вскоре после покупки Луизианы в 1803 году. (Это были протестантские фермеры, разместившиеся к северу от озера Поншартрен, почти на берегу Миссисипи, без крепких связей с космополитическим обществом Нового Орлеана.)
Новый Орлеан никогда меня не разочаровывал. Университет Тулейн открыл мне доступ к культурному богатству города, а дальше всё зависело от моего любопытства. Хотя еда в столовой университета была дороже, чем в Джонс Хопкинс, бесконечный выбор недорогих и вкусных ресторанов в городе помог мне в этом вопросе. Таким образом, я продолжил изучать Россию через призму города Новый Орлеан – “уступить, чтобы добиться большего” (reculer pour mieux sauter) – и глубокий Юг снова наполнил мое сознание исключительно литературным наследием России.
Но получение степени бакалавра в Тулейнском университете не приблизило меня к России, которая в то время была окутана устрашающим имиджем коммунистического режима. Мой научный руководитель в Тулейне (Пол Дебрецени, который позже возглавил славянскую программу в Университете Северной Каролины) посоветовал мне рассмотреть для аспирантуры по русскому языку Калифорнийский университет в Беркли или Гарвард. Я выбрал первый, а Фонд Вудро Вильсона в рамках своей программы по пополнению рядов преподавателей американских колледжей предоставил мне престижную стипендию, которая обеспечила необходимую финансовую поддержку в тот критически важный первый год обучения в основном кампусе Калифорнийского университета в Беркли, расположенном в районе залива Сан-Франциско.
Обучение на славянском факультете в Беркли в конце шестидесятых – начале семидесятых годов было незабываемым, хотя и напряжённым опытом, за который я всегда буду благодарен. Беркли уберегло меня от призыва во Вьетнам, воспитало меня как студента и сформировало как преподавателя, дав удовлетворение моему юношескому интересу к России. В первый год обучения меня чуть не отчислили из-за низкой оценки моих знаний русского языка, полученных на предыдущих этапах образования. К счастью, благодаря навыкам письма, отзывчивым преподавателям, благоприятной учебной атмосфере и моей упорной работе, мне удалось улучшить свой русский язык, сохранив при этом возможность посещать семинары для аспирантов.
Возможно, самым ценным аспектом аспирантуры в Беркли для меня была их готовность позволить студентам переходить в другие отделения, в моём случае – на исторический факультет. Я рассуждал, что нельзя понять русскую культуру без серьёзного изучения её истории. Действительно, стремление найти смысл в истории возникло у меня ещё раньше, в 1950-е на Юге. Новый Орлеан заменил мне Джорджию как центр моего внимания, и даже во время моего обучения в Беркли этот таинственный город на реке Миссисипи продолжал быть местом моих ежегодных паломничеств. Однако вскоре Россия полностью вытеснила Новый Орлеан.
В 1970 году вы впервые посетили СССР. Расскажите о ваших впечатлениях от этой поездки.
Моя первая поездка в Советский Союз былла своего рода случайностью. Весной 1970 года Хью Маклин подозвал меня и рассказал о нехватке заявок на летнюю обменную программу учителями языков между США и СССР, в которой участвовал МГУ со стороны Советского Союза. В то время американские учителя русского языка на любом уровне отправлялись в Россию по программам обмена, и попадание в эту конкретную программу, спонсированную Международным советом по обмену и исследованиям (IREX), было значительным шагом в их карьере. Моё участие, с технической точки зрения, было незаслуженным. В то время я не был аккредитованным преподавателем русского, а учился в аспирантуре, и опыта преподавания у меня было очень мало. Какова бы ни была логика моего неожиданного включения в программу, эти летние месяцы в Советском Союзе преобразили моё видение России в самом буквальном смысле.
Готовясь к поездке, я купил свою первую камеру, небольшую Конику с фиксированным объективом, и две плёнки Kodachrome с низкой чувствительностью (ASA 25). Не зная почти ничего о фотографии, я предположил, что небольшого количества слайдовой плёнки будет достаточно для моей поездки, и кто-то сказал мне, что я могу купить готовые профессиональные слайды на месте. Это был плохой совет. В итоге советские слайды, которые я купил, через несколько месяцев приобрели красновато-фиолетовый оттенок, а мои две плёнки, привезённые с собой, содержали снимки, которые до сих пор публикуются. Это была удивительно стойкая плёнка, а мои способности в композиции помогли создать эти долговечные снимки.
Что было самым ценным в вашем исследовании и работе в России?
В России я нашёл себя как учёный, фотограф и художник. В отличие от Гарварда, российские коллеги приняли и высоко оценили мою работу как учёного и фотографа. В 2002 году, после моей первой крупной выставки в Музее архитектуры имени А. В. Щусева, меня избрали в Российскую академию архитектуры и строительных наук. В 2006 году, после публикации моей книги «Вологодский альбом», я стал почётным членом Российской академии художеств как историк и фотохудожник. Это невероятно. Я единственный американец, избранный в две российские государственные научные академии.
Что побудило вас переключиться с общего изучения славянских культур на русскую архитектуру? Почему именно архитектура стала фокусом вашего внимания в многочисленных научных работах?
История архитектуры существует в рамках своей дисциплины, сосредоточенной на стыке эволюции стилей и строительных технологий. Это традиционный подход к изучению искусства строительства как на Западе, так и в России. Здесь историки пишут на языке своего мастерства. У них есть свои профессиональные организации и аккредитованные образовательные программы. Архивные исследования проводятся в чётко определённых границах дисциплины. Мой собственный путь необычен по нескольким причинам. Я перешёл к документированию и изучению архитектуры после аспирантуры (и получения степеней) на факультете славянских языков и литературы в Калифорнийском университете в Беркли. К счастью, Беркли поддерживал тех, кто хотел заниматься параллельными интересами, и в моём случае это означало российскую историю.
Из моих первых фотографий, сделанных в 1970 году в Москве и Ленинграде, была создана выставка в кампусе Беркли. Результат был откровением для меня. Среди тех немногих посетителей, что пришли на мероприятие, оказался учёный Глеб Петрович Струве, сын одного из самых выдающихся либеральных политиков дореволюционной России, страстно преданный русской литературе и категорически противостоящий советской системе. После презентации он подошёл ко мне и сказал: «Молодой человек, вы вернули мне часть моей жизни». Его комплименты в адрес моих фотографий были так же неожиданны, как и приятны. После такой положительной оценки моих работ я подал заявку на стипендию IREX для написания диссертации в Ленинградском государственном университете.
В учебном году 1971/72 город Ленинград не был “мягкой” средой для жизни американского студента. Примитивные общежития, горячая вода лишь раз в неделю, трудности с продовольствием (особенно с фруктами и овощами) и суровая погода приводили к бесконечной череде ангин. Однако красота города, даже в его ветхости, очаровала меня. Она напомнила мне о Новом Орлеане, основанном в 1718 году, через пятнадцать лет после основания Петербурга. (Оригинальные проекты обоих городов во многом были вдохновлены французской архитектурой.) За год пребывания в Ленинграде я также глубже понял привлекательность южной литературы в России. Переводы романов Фолкнера и постановки пьес Теннесси Уильямса стали для меня наиболее яркими примерами, а мой ещё несовершенный русский язык был значительно улучшен, когда я рассказывал о загадочном Новом Орлеане своим русским слушателям.
Официальной целью моего пребывания в Ленинграде было проведение исследований по теме диссертации (Василий Слепцов и радикальная литературная среда середины 19-го века), но другой мотивацией было желание исследовать городскую среду с помощью камеры, которая так очаровала меня в чтении. Я оправдывал эти прогулки по городу с фотоаппаратом в руках как поиски среды Достоевского, но это превратилось во что-то гораздо большее. Я фотографировал не только в Ленинграде, но и во время экскурсий и исследований по древним центрам русской культуры, таким как Новгород, Владимир, Суздаль, Псков и Москва. Недавно сканируя эти слайды Суздаля и Владимира для моей архивной коллекции в Национальной галерее искусства, я был удивлён количеством чистого снега в марте. Почти сорок лет спустя такой поздний зимний снег кажется редкостью в центральной части России.
За тот год я сделал около 1200 слайдов, большинство на плёнке Kodachrome, которую отправляли на проявку через американское посольство, канал, которым мы могли пользоваться как участники официального обмена. Самым большим сокровищем стала последняя поездка, организованная университетом для западных аспирантов в мае 1972 года. Маршрут, немыслимый сегодня, включал в себя потрясающие памятники исламской архитектуры в Узбекистане, трёх кавказских республиках и украинском порту Одесса. Я был единственным американцем, присоединившимся к небольшой группе. Большинство моих соотечественников усердно завершали архивные исследования, микрофильмирование и другие научные работы. Я же был в восторге от перспективы поездки в Центральную Азию. Не могу понять, как кто-то, обладающий хоть каплей любопытства к нашей планете, мог не поехать в эту поездку. Несмотря на все трудности путешествия и наш смешной бюджет, поездка оказалась одной из самых удачных с фотографической точки зрения в моей жизни. Многие из сделанных тогда фотографий в конечном итоге были опубликованы в седьмой главе («Central Asia – Turkestan») моей книги «Journeys through the Russian Empire» (2020).
Опыт, полученный в течение этого года в Советском Союзе, глубоко повлиял на меня как на фотографа. Литературные исследования были окончательно выполнены, позволив мне завершить диссертацию и приступить к трудовой деятельности весной 1973 года. После года работы в качестве приглашённого лектора в Университете Висконсина (где я провёл свои первые публичные лекции по русской архитектуре), я собрал вещи и приехал в Кембридж осенью 1974 года.
Собеседование в Гарварде в марте 1974 года было удивительно удачным, как и моё назначение на должность ассистента профессора славянских языков. Я стал частью факультета славистики. С энтузиазмом успешно преподавал, читая лекции по русской литературе большим группам студентов. В гарвардские годы мною были опубликованы мои первые статьи о русской литературе середины 19-го века (Тургенев, Слепцов, Достоевский), которые недавно получили вторую жизнь благодаря переводу для российских изданий.
Подход гарвардского факультета к младшим преподавателям был двойственным, однако система общежитий Гарварда, и особенно Леверетт Хаус, мне благоволила. После выставки моих цветных фотографий в Бойлстон Холле, расположенном в самом сердце кампуса Гарвардского университета, а также в Бостонском институте современного искусства (тогда он был намного меньше, чем сейчас), куратор по искусству из Леверетт Хауса убедил меня в том, что для серьёзного занятия фотографией необходимо освоить чёрно-белую печать. За один вечер она познакомила меня с основами печати на фотобумаге Agfa. В Леверетт Хаусе, к моему удивлению, в подвале нашлась забытая фотолаборатория со старыми паровыми трубами. Несмотря на постоянные проблемы с пылью от труб, увеличительные аппараты были оснащены прекрасными довоенными немецкими объективами. Я был очарован тем, как проявлялись линии и формы под воздействием химикатов. В то время я часто покидал фотолабораторию глубокой ночью, словно вампир, с новой партией пахучих отпечатков. После этого последовали другие выставки, а также заказ от Гарвардского журнала на иллюстрированную статью о архитектурном наследии Санкт-Петербурга.
Неожиданное признание принесло важные результаты. Статья 1978 года в Гарвардском журнале привлекла внимание бостонского издателя Дэвида Година, известного своими элегантными, качественно изданными книгами. История о создании книги “Gold in Azure: One Thousand Years of Russian Architecture” (1983) (“Золото на лазури: Тысячелетие русской архитектуры” (1983)), над которой я работал с Годиным, заслуживает отдельного рассказа. Проект зародился как идея иллюстрированного альбома к Олимпийским играм 1980 года в Москве. Название книги берёт свои истоки от основных символических цветов русской церкви и от названия первого сборника стихов Андрея Белого, творчество которого я изучал в Беркли.
Первой и главной задачей стало возвращение в Россию на достаточно длительный срок для широкомасштабной фотосъёмки. Несмотря на то, что снимки 1970-72 годов послужили отличной основой для проекта, я понимал, что нужно гораздо больше. Заявка на стипендию IREX была отклонена, поскольку они не видели смысла в моём участии в этом проекте, который западные искусствоведы едва признавали. Так я оказался в тупике: срок моей работы ассистентом в Гарварде подходил к концу, и шансов на повышение не было! К тому же у меня не было в работе ни одной литературной монографии.
Желание рискнуть всем ради книги для Дэвида Година одолело меня, и было очевидно, что этот проект не состоялся бы без возможности поехать в Россию. Когда мой коллега из Гарварда Дональд Фангер узнал о моей ситуации, он предложил мне подать заявку на должность директора семестровой программы в Пушкинском институте в Москве от Американского совета преподавателей русского языка. Зарплата была невысока, а условия проживания оказались ещё скромнее. Весной 1979 года я воспользовался этим удивительным шансом и не пожалел. В дополнение к моему арсеналу камер Nikon я приобрёл японскую среднеформатную камеру (Bronica) для получения более чётких деталей и отправился в Советский Союз.
В течение учебного года 1979-80 в Пушкинском институте студенты ACTR стойко преодолевали все трудности, а руководство ACTR во главе с Дэном Дэвидсоном всегда старалось оказывать поддержку. Я обеспечил нормальную работу учебной программы и одновременно продолжал снимать для книги. С рекомендательным письмом от Дэвида Година, описывающим мой проект, я получил необходимую помощь от культурного атташе посольства США Уоллеса Литтелла, который придумал, как регулярно отправлять в Штаты мои сотни рулонов непроявленной фотоплёнки. Проявку организовывал редактор моей книги в Кембридже, а затем он отправлял мне телеграммой краткое и оптимистичное резюме проделанной мною работы. (Да, в то время телеграмма была самым надёжным способом быстрой связи в России!) Литтелл также организовал встречу с чиновниками советского министерства культуры, которые представили меня Алексею Комечу, одному из ведущих специалистов по средневековой русской архитектуре и будущему директору Государственного института искусствознания. Комеч и я остались друзьями и коллегами на следующие 27 лет (он умер от рака в марте 2007 года). Без его терпеливой поддержки и советов я бы не смог достичь того, что сделал в России.
Вы являетесь профессором Туланского университета, преподаёте славистику и русский язык. Как сейчас отношение американских студентов к культуре России? Изменилось ли оно за последние несколько лет?
Мои студенты-бакалавры играют важную роль в моей научной деятельности. Они отлично справляются с учёбой на моих курсах и оказывают мне неоценимую помощь во многих вопросах, в частности, в работе по сканированию моего фотоархива. Тем не менее, число студентов уменьшилось, а наша небольшая программа не предусматривает обучение аспирантов. Также ограничение возможностей для поездок студентов в Россию сократило количество желающих изучать русский язык по сравнению, например, с китайским или арабским. В других учебных заведениях, например, в Луизианском государственном университете, русский язык даже был исключен из учебной программы.
Одним из фундаментальных трудов, вышедших из-под вашего пера, является книга “История русской архитектуры“. В мировой библиографии существует огромное количество работ в этой области. Чем ваша работа отличается от исследований русских учёных, таких как Пилявский, Ушаков, Павлинов, Швидковский? Как вы подходили к написанию “Истории русской архитектуры”?
Архитектурная среда любого места и времени представляет собой совокупность исторических эпох, результатом которой являются сохранившиеся до наших дней постройки. Иногда об обществе можно узнать, глядя на то, чего в нём нет (что было разрушено или оставлено на произвол судьбы), столько же, сколько и на то, что сохранилось. Наглядным примером является разрушение церквей в советский период. Современное массовое пренебрежение и уничтожение традиционных деревянных построек по всей России отражают социальные и экономические переменения. Такое уничтожение символизирует изменение культурных ценностей: от восприятия деревянных домов как пригодных для жизни до игнорирования ветхих и неухоженных строений как символа устаревших взглядов. Эти противоречия часто обострялись, как, например, в Вологде, но по моим наблюдениям, в пользу сохранения дело редко доходило. Фактически многие деревянные здания, которые я фотографировал для своей книги об архитектурном наследии Вологды (2012), к настоящему времени исчезли.
При подходе к всестороннему изучению русской архитектуры на английском языке я сосредоточился на том, что было построено в первую очередь в крупных центрах, таких как Москва, Санкт-Петербург, городах Золотого кольца. В регионах, включая Урал и Сибирь, существует много ценной архитектуры, что я отразил в своих последующих книгах, таких как “Архитектура на краю Земли: Фотографирование русского Севера” (Architecture at the End of the Earth: Photographing the Russian North) и “Путешествия по Российской империи: Фотографическое наследие Сергея Прокудина-Горского” (Journeys through the Russian Empire: The Photographic Legacy of Sergei Prokudin-Gorsky). Все эти проекты требовали тщательной фиксации на фотоплёнке, я вёл ежедневные записи о своей деятельности с 1967 года. Это позволило мне точно датировать фотографии в моей электронной архивной коллекции и в подписях к снимкам в моих книгах за последние двадцать лет, что является уникальной особенностью моей работы в целом.
Вы профессионально занимаетесь фотографией. За вашими плечами около 150 тысяч фотографий, преимущественно архитектуры. Вы рассматриваете фотографию прежде всего как искусство или как средство документирования? С какими трудностями вы столкнулись при фотографировании и документировании русской архитектуры?
Чтобы охватить все приключения, которые выпали на мою долю за пять десятилетий фотосъёмки в России, пришлось бы написать целую книгу воспоминаний. Надеюсь, в будущем на этом сайте я смогу поделиться отдельными историями из моих полевых работ, особенно теми, что связаны с русским Севером. За все эти годы, на просторах огромной страны, мне постоянно помогали и поддерживали меня российские коллеги. В первые два десятилетия основными трудностями были транспорт и разрешения на путешествия, а также доступность профессиональной фотоплёнки. Ситуация кардинально изменилась в 1990-х, а переход на цифровую фотографию в начале нового века окончательно решил проблему с плёнкой.
Какова, по вашему мнению, роль фотографии в сохранении культуры и истории?
Мои визуальные материалы, полученные в ходе полевых исследований, необходимо сделать доступными для всех. Это позволит нам начать выявление определённых закономерностей, давая понимание социальных связей и эстетических предпочтений того или иного времени. Наблюдение за такими закономерностями открывает путь к исследованию широкого круга вопросов, включая роль архитектуры как выражения власти, архитектуры как отражения национальной самобытности и архитектуры как проекции ценностей, характерных для доминирующего политического уклада. В настоящее время мои фотографии можно найти на нескольких архивных веб-сайтах.
Сайт Департамента культуры Вологодской области – 36 000 изображений.
Цифровая библиотека Университета Тулейна – 10 000 изображений.
Цифровая коллекция Вашингтонского университета – 30 000 изображений.
Ресурс Тулейнского университета должен постоянно развиваться и пополняться новым контентом. Кроме того, существуют и другие, более мелкие платформы, в том числе сайт Библиотеки Конгресса, на котором представлено 1200 изображений.
Недавно вышла книга “Journeys through the Russian Empire“, в которой вы сравниваете свои фотографии с фотографиями Сергея Прокудина-Горского. Не могли бы вы чуть подробнее рассказать об этой замечательной идее и о том, к каким выводам вы пришли, сравнивая шедевры архитектуры тогда и сейчас?
Цветные фотографии Прокудина-Горского, или точнее, цифровые копии его работ, которые представила Библиотека Конгресса США в 2000-01 годах, вызвали невероятный интерес и заставили россиян пересмотреть своё видение истории. Глубокое погружение в его творчество привело к тщательному анализу каждого снимка с точки зрения географии — где была расположена камера, что сейчас находится на местах, запечатленных им, и откуда делались эти снимки. Великолепная продуктивность Прокудина-Горского создаёт ощущение, что Российская империя начала двадцатого века воскрешается в его фотографиях. Многие фотографы работали там до революции, но сохранившиеся (чёрно-белые) работы кажутся более фрагментированными и местными по сравнению с масштабом фотомира Прокудина-Горского.
Разнообразие и географический охват его коллекции создают впечатление, что он охватил всю империю в целом, хотя в коллекции отсутствуют два крупнейших города — Санкт-Петербург и Москва. Его задачей было собрать изображения провинций, близких и дальних, чтобы создать визуальную запись, представляемую метрополиям, объединяющую взгляд на огромное пространство под их управлением — пространство, определенное своей периферией.
Можно сказать, что в основе его коллекции лежит идея имперского предназначения, и этот сложный аспект всегда должен быть учтен при оценке его работы, будь это явно или нет. Насколько люди, сфотографированные им в Туркестане или на Кавказе, считали себя частью «России»? Даже если коллекция ограничивается лишь русской сердцевиной, современное взаимодействие России с коллекцией Прокудина-Горского вызывает вопросы о роли и значении фотографий в коллективной памяти. Удивление, вызванное насыщенными цветами, безусловно, добавляет впечатлений, так как зрители пытаются установить связь с другим временем, другой реальностью, другим видением России.
Документальная работа Прокудина-Горского обладает множеством аспектов, включая этнографию, развитие транспорта, освоение земель и улучшение условий на Кавказе и в Центральной Азии, но, по моему мнению, основой его проекта является историческая архитектура. Именно архитектурное наследие России придало смысл и ценность его грандиозному проекту, вдохновляя на создание визуального отчёта, который мы с Прокудином-Горским разделяем. Люди, запечатлённые на его фотографиях, уже давно ушли, а проекты развития, такие как северные каналы или оросительные системы Центральной Азии, пережили множество изменений и мало что сказали о визуальной или культурной уникальности. Но архитектурные памятники остались символом истории, искусства и духовной культуры. Для нас обоих они стали эстетическими ориентирами, неизменными, но подверженными множеству факторов: объективу, чувствительности плёнки, ракурсу, освещению, времени суток, сезону года. А также влиянию человеческого фактора на протяжении десятилетий, разделяющих наши пути.
Моя книга не стремится к полному анализу коллекции Прокудина-Горского. Во введении я представляю обзор его творчества и описание его коллекции в Библиотеке Конгресса, а также моей коллекции в Национальной галерее искусства. Это служит введением к основной цели книги — исследованию и сравнению точек соприкосновения фотографий Прокудина-Горского и моих собственных. В этом контексте я сфокусировался на архитектурном наследии двух великих культурных регионов: европейской части России и древних городов Самарканда и Бухары, расположенных в том, что раньше называлось Туркестаном, а теперь — Узбекистаном.
Моё документирование и изучение русской архитектуры развивалось своим уникальным путём. Начало было положено фотографиями, сделанными во время моего первого визита в Россию летом 1970 года, задолго до того, как я узнал о Прокудине-Горском и даже напротив, к коллекции Прокудина-Горского меня привёл мой опыт в фотографировании русских архитектурных памятников. Изучая его альбомы в отделе печатных изданий и фотографий, я осознал, как часто пересекаются наши графические приоритеты. В некоторых случаях это было предсказуемо для любого, кто увлечён историей русской архитектуры, например, соборы двенадцатого века во Владимире. Но были и совершенно случайные пересечения, как, например, моя поездка в Узбекистан в мае 1972 года в рамках исследований в Ленинградском государственном университете. Изучая фотографии Прокудина-Горского, я понял, что благодаря счастливым обстоятельствам я увидел и запечатлел величественные памятники Самарканда и Бухары примерно в том же состоянии, в котором они были зафиксированы им за шесть десятилетий до этого.
Знакомство с коллекцией Прокудина-Горского не побудило меня менять свои маршруты ради копирования его фотографий, и я не стремился воспроизводить его кадры. Часто логика ландшафта и архитектурной структуры приводила к схожести наших взглядов на композицию кадра. В других случаях оказывались поразительными контрасты. Независимо от различий, сопоставление наших изображений, отделённых друг от друга как минимум шестьюдесятью пятью годами, и иногда столетием, показывает важные контрасты в состоянии архитектурных памятников и истории, которая их окружает. Именно в этом взаимодействии сходства и контраста и заключается суть книги.
Чтобы осветить это сопоставление в книге, я разделил содержание на ряд «путешествий» по восьми географическим регионам. Эти маршруты не воспроизводят точные пути (ни его, ни мои), а представляют собой композиции, позволяющие упорядочить фотографии в логическую последовательность для читателя. Города и места каждого маршрута кратко описаны с исторической точки зрения, каждое изображение Прокудина-Горского помещено в этот контекст, включая время его посещения. (Я написал аннотации для большинства изображений коллекции Прокудина-Горского в Библиотеке Конгресса.) Сопроводительный текст содержит сравнительные комментарии к его и моим фотографиям. Каждая моя фотография точно датирована как ключевой элемент документирования различий, отмеченных в сравнительном анализе. Параллели наших путешествий во времени и пространстве, изображения и текст поднимают вопросы о фундаментальных аспектах сохранения культурного наследия России.
Оглядываясь назад, на свою академическую карьеру, что бы вы изменили?
Нет, все, что случилось на моем необычном пути, должно было произойти именно так. Я столкнулся с немалым количеством препятствий, особенно со стороны некоторых коллег из академического мира, ограниченных в своем видении, но также нашел надежных союзников как в научных кругах, так и в издательской сфере.
Какой совет вы бы дали молодым ученым, интересующимся русскими исследованиями и архитектурой?
Следует проявлять упорство и преданность выбранной области исследований. Найти стабильное место в академической сфере, особенно в области гуманитарных наук, и ежедневно ставить перед собой все более сложные задачи.
Каковы ваши планы или цели в области истории русской архитектуры? Какие замечательные научные работы и публикации мы можем ожидать от вас?
Я уже подготовил материал для книги, которая посвящена моему документированию русской деревянной архитектуры — от Кольского полуострова до Владивостока. Книга в настоящее время находится в процессе издания и должна выйти в свет весной 2025 года. В данный момент я занимаюсь подготовкой выставки и книги, посвящённой моим фотографиям архитектуры русского авангарда 1920-30-х годов. Надеюсь, что эти проекты удастся реализовать в запланированные сроки!
Благодарю вас, Уильям, за подробные ответы и вашу работу по исследованию и документированию русской архитектуры. Это, безусловно, значимый вклад, и мы с нетерпением ожидаем ваших новых изданий. До встречи.
До свидания!
